В уродливых обломках заброшенного здания разъяренно метался ледяной ветер: он, подхватывая со стылой земли горсти снега, ударялся о кривые каменные стены, о сломанные балки крыш и разгневанным зверем рыскал по остаткам пола, раскидывая пушистой россыпью снег. От его жуткого воя, зарождающегося где-то под остатками черепичной кровли, замерзала сама кровь, а сердце, невольно замедляющее свой бег, словно покрывалось невидимой — и обжигающей — коркой льда. Только этого ему было мало — хотел добраться до меня, спрятавшейся в темном углу разрушенных стен, и вцепиться морозными клыками в мою шкуру. Хотел, да не мог, продолжая кружить между развалин дома.

Я поежилась, пытаясь растереть руками плечи, чтобы разогнать постепенно остывающую кровь, но это мне уже не помогало — тело пробирала крупная дрожь. Потрепанная меховая мантия, которая должна была стать теплыми доспехами, защищающими от прикосновений стужи, не спасала — холод забирался под ее полы, любовно гладя грудь, руки и ноги и оставляя после себя дорожки из бесчисленных мурашек. Шерсть стояла дыбом, а зубы — стучали.

Ноги. Я их не чувствовала. Обмотанные в толстые лоскуты из грубой ткани, что заменяли мне привычную людям обувь, лапы полностью замерзли. Попробовала пошевелить пальцами, а те будто бы и не мои вовсе, чужие. Подобрала ноги ближе к себе и, вновь поежившись от очередного прикосновения мертвого холода — грудь будто бы сжимало, стискивало толстыми цепями, — поджала хвост. Уши, спрятанные под капюшоном, — к голове.

Тепла. Я закрыла глаза и опустила голову. Как же безумно хотелось тепла, хотелось оказаться возле распаленного камина и вытянуть к танцующим языкам пламени руки, почувствовать их и насладиться этим теплом обжигающим касанием... Но вместо этого мне оставалось лишь беспомощно сидеть, вжавшись в ледяной угол стен, — не было достаточно денег, только жалкие несколько медяков, на которые могла бы позволить себе такую роскошь, как теплая комната.

А над головой утробно ревел рыскающий ветер, осыпая меня редкими снежинками.

— Так нельзя, — пытаясь унять стук зубов, выдохнула я и закуталась в мантию еще сильнее, а от этого зашевелился дремлющий на коленях Шельдевакх. — Нет, это невозможно... — тихий голос дрогнул, срываясь на писк. — Если мы останемся, то однозначно замерзнем, Шельди. Нам нужно уходить отсюда куда-нибудь в тепло. Просто... куда-нибудь.

А в голове — черное пятно пустоты: куда я могу пойти, не имея в кармане достаточного количества монет? Я немного наклонилась, подняла с земли сумку, припорошенную снежной вуалью, и открыла ее, нащупывая на дне среди гадальных карт, рун, шара и прочих нужных вещей разбросанные медяки. Окоченевшие кончики пальцев коснулись одной монеты, двух, трех, пяти... На ладони — жалкая горсть из семи тусклых монет. «Хотя бы поесть удастся, а там и отогреться успею», — сразу же промелькнуло в мыслях.

Медяки — с тихим звоном в карман, а сама я, лишь сильнее запахнув полы мантии, поднялась с места под возбужденный вой северного ветра, что яростно бушевал за стеной. Лунный дракон, пробужденный моими движениями, тотчас испуганно вцепился когтями в шкуру, вонзая их прямо в кожу — пытался удержаться и не сорваться вниз, издал тихий рык и шумно задышал, нервно дергая хвостом под толстой тканью меховой накидки. От неприятной боли, вгрызшейся в плечо, я только скривилась, обнажая клыки в полу-оскале — уже привыкла к ней за столько времени скитания наедине друг с другом. Запустила руку под мантию, поправив Шельдевакха на плече, и с трудом — ледяные цепи опутали все тело — накинула сумку на себя. Следом — шаг, небольшой и скованный, из укрытия в сторону улиц, на которых раскинулись белоснежные пустыни зимы.

Идти было тяжело: ветер, обрадовавшийся очередной жертве, добровольно павшей в его морозные объятия, дул навстречу, словно пытаясь сбить с ног. Он радостно осыпал меня снегом, заставляя щуриться, отворачиваться и слепо идти наугад вперед, а ноги увязали в белых барханах, как в вязкой топи. Трепыхались полы меховой мантии, разлетались в стороны так, как птица расправляет широкие крылья, и ледяное дыхание зимы обдавало своим мертвым жаром все тело, заставляя то дрожать от холода, от слабости, от безысходности. Капюшон слетел, обнажая мои уши, в которые невидимый ветер тотчас вгрызся своими острыми клыками. Накинула его, ухватилась крепко за ворот, намертво вцепившись в него собственными когтями.

Я увязла в снежных лабиринтах улиц. Блуждала по ним, в отчаянии выискивая хоть что-то, что способно будет отогреть мою покрывшуюся инеем шкуру, как неожиданно увидела качающуюся на цепях вывеску — какой-то постоялый двор, в окнах которого горел огонь... Сердце сразу же забилось в груди, разгоняя по телу небольшую волну тепла, а в мыслях закружилось, завертелось неспокойным волчком одно лишь слово — «надежда».

Тяжелые двери без конца открывались и закрывались, приглашая в свою обитель истерзанных зимней злобой людей и нелюдей, но... как бы не просила моя душа, я не могла просто так войти внутрь, нужно было сначала укрыть Шельдевакха от неистовства непогоды! Поджав губы, я замерла возле дверей — рыскала взглядом по округе, выискивая хоть что-нибудь, что сможет защитить моего дракоса от смертельного льда пурги.

Уши приподнялись, а хвост, скрытых полой мантии, едва заметно дернулся: я увидела в ближайшем переулке, что тонкой нитью огибал небольшое здание постоялого двора, деревянные обломки бочек и ящиков. Положив руку на плечо — почувствовала, как Шельдевакх дернулся, мотнул головой и глухо заурчал, — я, из последних сил переставляя оледеневшие лапы, направилась в их сторону.

— Посиди здесь, Шельди, — тихо произнесла я, пряча дракончика в сломанный ящик, подальше от уродливых рук стужи. — Я скоро.

Как только пальцы коснулись холодного — обжигающе холодного — металла ручки, я открыла тяжелую дверь, за которой ютилось необходимое мне тепло. С порога горячий воздух, пропитанный множеством различных запахов, — в лицо, по телу — вниз. Я, не решаясь шагнуть внутрь, так и замерла возле входа, мысленно кутаясь в это невидимое пуховое одеяло тепла, пока кто-то, недовольно цокнув над ухом, не пихнул меня в спину.

От этого действия я будто бы пришла в себя: выпрямившись, я тотчас стянула с головы капюшон и смахнула рукой маленькие капли, что еще мгновением назад были пушистыми снежинками, с лица, взялась за ремень сумки и... неуверенно прошла вперед, вглубь постоялого двора.

Не одну меня свирепое неистовство непогоды загнало в эти стены, чей теплый огонь из окон манил замерших путников как пламя — мотыльков. Здесь было много людей и нелюдей, что точно так же, как и я, желали вырваться из ледяного плена зимы: кто с непередаваемым удовольствием ел жареное мясо да печеный картофель, кто с жадностью пил алкоголь, что плескался у тех в кружках. И я смотрела на них, не отрывая своего взгляда, словно зачарованная. Так стояла минуту, две. И, поддавшись мимолетному соблазну, вскружившему голову, повела носом, разбирая эту паутину запахов на отдельные нити, и тотчас почувствовала, как желудок неприятно свело от голода. Я, на краткий миг смутившись, попробовала втянуть живот, чтобы тот не разразился громким урчанием на весь зал, и быстрым шагом направилась к стойке, за которой, как мне казалось, и находился владелец этого дома.

Мне хотелось лишь грустно усмехнуться — смутно помнила, когда в последний раз удавалось хорошо поесть и поспать, а не перебиваться тем, что милостиво подбрасывал мне Звездный Дракон, видимо, не желавший видеть мою позорную кончину в грязи улиц Тор-Шолле.

Быстро юркнув к стойке, я, опершись руками о нее, тихо прокашлялась — попыталась обратить на себя внимание мужчины, владельца постоялого двора. Как только он повернулся, я сразу же заговорила, но почему-то слова, слетающие с языка, звучали тихо и неуверенно — их было почти не слышно в воцарившемся в зале гуле:
— Доброго вечера, скажите... а есть ли у вас свободные комнаты? И сколько будет стоить одна? Желательно... самая дешевая.

— Комнат осталось немного, — сухо ответил владелец постоялого двора, окинув хмурым взглядом несколько старых ключей, что одиноко висели сзади него на стене, — еще три свободны, остальные заняты. Самая дешевая из оставшихся стоит четырнадцать медяков за ночь, она и сама крайняя на втором этаже, — мужчина замолчал и, шмыгнув носом, наклонился ко мне через барную стойку ближе. — Брать будешь?

— А... — тотчас замялась я, когтями впиваясь в ворот меховой накидки, и невольно поджала уши к голове, попробовала устало улыбнуться - отчаянно желала сыграть на возможном чувстве жалости, — можно немного сбавить цену? Совсем чуть-чуть. У меня нет столько денег с собой, есть только семь медяков...

— Ха, — владелец постоялого двора громко усмехнулся, и эта усмешка отравленной стрелой — прямо в сердце, — милая, если бы я каждому разрешал за гроши ночевать у себя, то давно бы разорился. Нет денег — нет и комнаты. Поняла?

Я продолжала стоять и смотреть на него, словно ожидая, будто он вот-вот изменит свое мнение. Наивно смотреть ему прямо в глаза, но в ответ мне доносилась лишь терзающая душу тишина, что раскаляла чувство неловкости до красна. Не выдержав, я все же опустила голову, потупила взгляд и прикусила нижнюю губу, утопая в бешеном вихре мыслей: нужно было придумать хоть что-то, что позволит мне остаться в этих теплых стенах, не позволит замерзнуть насмерть от настойчивых ухаживаний зимы. Руки - к груди, часто вздымающейся от тяжелого дыхания. Взгляд упал на сумку, а в душе зародилась призрачная надежда, может, я тогда обсчиталась? Не нашла завалявшиеся в складках ткани оставшиеся монеты? И хотела было потянуться к ней, раскрыть ее перед всеми и начать вытрясать собственные вещи на глазах у всех в жалких попытках найти еще немного медков, но... остановилась - одернула сама себя, не желая казаться еще более ничтожной нищенкой. Однако... Пальцы коснулись ремня, что был перекинут через плечо, крепко сжали его, не желая отпускать. Однако если падать на дно, то только тем способом, что не раз спасал меня от голодной смерти.

— Но, может быть, я смогу оплатить ночлег по-другому?.. — тихо, на одном томном выдохе произнесла я, наклоняясь к мужчине ближе так, чтобы эти слова смог услышать только он.

Позорный вопрос был озвучен, и за ним — мерзкая на вкус маслянистая тишина, разбавляемая пьяным гоготом, лязгом наполненных кружек да жадным чавканьем. А в ней извивалось раненой змеей напряжение. Я выжидающе смотрела на хозяина постоялого двора, затаив дыхание; уши сами по себе приподнялись, навострились, боясь пропустить  В груди глухо стучало сердце, сдавливаемое ржавыми цепями, разгоняло по жилам волнение, что начинало медленно вскипать во мне: я видела, как нахмуренные брови, сползшие на переносицу, резко взлетели вверх, как широко раскрылись его узкие глаза, как налились они кровью, как затрепетали крылья носа от частого и шумного дыхания...

От этого вида внутри души словно что-то лопнуло, оборвалось, падая вниз, в темную бездну.

Не успела я сделать шаг назад, отстраниться от вспыхнувшего, подобно тонкой лучине, мужчине, как его громогласный голос оглушил меня:

— Нет, ну какова нахалка! Ну-ка убрала свои поганые лапы, вислушка! Не хватало мне, чтобы всякие черно-бурые тут бордель устраивали! А-ну пошла прочь, жлудовка облезлая! Неужели не ясно объяснили, иль покупай, иль проваливай.

Он рычал на меня, брызгал слюной, стоя за прилавком, словно взбесившаяся собака на привязи — моя отчаянная просьба, рожденная только из одного желания — выжить, оказалась высмеяна, втоптана в грязь, забросана острыми камнями, что рассекали мою душу и оставляли на ней уродливые шрамы-клейма. За воротом теплой накидки шерсть встала острыми иглами, а под подолом метнулся хвост. Я отвела назад уши, склонила голову и вцепилась руками в потрепанный ремешок сумки. Замерла, чувствуя, как жадно вгрызались в мою шкуру десятки любопытных глаз — с разрастающимся упоением следили за представлением, что разворачивался у них перед носом. Глухо хмыкнула, но осталась стоять на месте, не много вжав голову в плечи — не решалась вновь ступать во владения мороза, не желала отдастся на растерзание пронизывающему до костей ветру, боялась закрыть глаза под его унылую колыбель и больше никогда их не открыть.

Теперь же я просто хотела остаться близ огня — даже не смела мечтать о такой роскоши, как теплая и сухая постель, но мое присутствие для хозяина этого заведения — бельмо на газу. Мутное, белое, как не три его — невозможно избавиться. И это раздражает, злит. Ожидаемо — ничего не ново! Оскорбился, услышав «низкое» предложение обмена тела на кров, посчитав себя и свои грехи достойнее, чище. А сам-то пади... Я сморщила нос. Сам-то пади ничем не отличался от меня, если даже не был хуже. Но здесь — его обитель, а искать другие, более дешевые варианты (если они, конечно, были) я не хотела — не было сил: зимний холод испил из меня последние капли, оставив умирать от холода, голода и усталости, поэтому я... оставалась на месте. Я просто не хотела, чтобы за порогом мое сердце покрылось тонкой коркой льда и пропустило последний удар.

— Я поняла Вас, — с натянутой улыбкой напыщенной вежливости произнесла я и кивнула, — прошу простить меня за дерзость и позволить остаться здесь еще немного, я уйду с наступлением ночи.

Как же мне хотелось, чтобы этот мужик, злобно сопящий за прилавком, махнул на меня рукой — забыл обо мне, как об очередном, неприметном посетителе его постоялого двора. Однако по сморщенному и побагровевшему лицу видела, как его душила брезгливость. Взгляд скользнул вверх, на лоб, где пульсировала вздувшиеся от пылающего негодования прожилки вен. Сердце глухо застучало в груди, ударяясь о ребра: он развернулся, сделал шаг, желая выйти из-за прилавка. А я не двигалась, парализованная одной лишь мыслью: «Выбросит, выбросит на мороз, как дворнягу за шкирку!» Тотчас усилились гнилые перешептывания за спиной. И я, обдаваемая страхом, крепко зажмурилась, готовясь принять неизбежное, как в следующую секунду за спиной раздалось радостное:

— Какая неожиданная встреча!

Слова — в ступор. Я обернулась, одолеваемая смутным чувством, что некто из глубин толпы посетителей обратился ко мне, но... Я потянула носом воздух, распутывая клубок всевозможных запахов. Но я не слышала этот голос раньше, не почувствовала здесь, в смешении всех , знакомые — даже отдаленно — нотки. И тут из толпы вынырнул мужчина, объятый призрачным запахом трав, распростер руки, словно желая меня обнять, как близкого друга, и только одно слово, растворившееся в воцарившемся гомоне, стало невидимой силой, подтолкнувшей меня к нему.

На лице — улыбка, а в глазах — игривый блеск. Я прильнула к нему, крепко заключая в секундных объятиях, и тихо засмеялась.

— Кого я вижу! — радостно воскликнула я, поднимая голову и заглядывая в темные глаза напротив. — Тамри, сколько лет, сколько зим! — и снова смешок, тихий и краткий, сорвался с губ, но это был искренний смех: придумать, выудить из глубин памяти несуществующее имя и озвучить его при всех — безумие, в которое должны были проверить вынужденные зрители данного спектакля! — Да вот нужно было в столицу заскочить по делам семейным, тетушку Хельду проведать да кое-чего из лекарств передать, а то к старости лет совсем старушка ходить перестала. Все кости болят, рукой-ногой пошевелить для нее — пытка! А ты, думаю, помнишь, что у нее всегда был не язык, а помело: как сцепились мы с ней в разговоре, так вот до самого вечера и не расходились — болтали обо всем на свете, да и опомнилась я сама слишком поздно, вьюга поднимается, а денег на извозчика, что согласится коней гнать в непогоду, не хватит. Тебя, кстати, вспоминали! — я немного отстранилась от неизвестного мне мужчины, но руки не убрала — положила на плечи, слегка сжав свои пальцы. — Ты сам как? Как жена твоя, Наилья? Дочка с сыном здоровы, прилежно учатся? И чего в гости к нам не заглядываете, неужто расстояния боитесь?

Нелепая сцена ставила в недоумение всех и каждого: постояльцы и такие же оледеневшие путники со звериной жадностью следившие за моим падением на дно, тотчас стихли, проглатывая собственный яд; хозяин постоялого двора остановился, прищурился — следил за каждым нашим действием, за каждым словом, за каждой эмоцией, что проступали на наших лицах. Вгрызался пристальным взглядом, пытаясь уличить нас двоих в грязной лжи, да только...

Играть я умела и делала это весьма... неплохо.

Держать улыбку, ровную и мягкую, пропитанную искренней радостью неожиданной встречи, на лице — непросто, особенно в присутствии незнакомых душ, что окружили меня и мужчину, также ступившего на скользкую дорожку сладкой лжи и обмана: мне отчего-то хотелось широко улыбаться, смеяться громко и звонко, наслаждаясь небольшой шалостью, в которую верили. Верили все, включая нас с незнакомцем, по доброй воле протянувшем мне руку помощи. Я видела этот едва уловимый блеск в глазах, ощущала встрепенувшееся волнение, зародившееся в глубине его сердца, и это лишь подливало масла в мой пылающий азарт — хотелось продолжать. Склонить голову на бок, прищурить глаза, с мягкой теплотой смотрящие прямо на незнакомца передо мной, слегка отвести уши назад — играть, нужно было играть до конца так, чтобы наша встреча выглядела неожиданным столкновением двух знакомых душ.

Уголки губ едва заметно дрогнули, а хвост немного дернулся под толстым подолом теплой накидки — мне было даровано новое имя, необходимое для этой нелепой сценки. Что ж, равноценный обмен. А вот с его последующих слов, горячо сорвавшихся с языка, я с трудом задушила в себе рвущийся наружу смех, потому что даже под покровом лжи слышать о том, как кто-то хочет пойти по моим стопам — ах, как это все звучало смешно и нелепо! — уличной гадалки, воровки и блудницы, невыносимо смешно!

— Ох, какая это замечательная новость! — я с широкой улыбкой тотчас подхватила новый виток беседы, не зная, сколько правды, а сколько вымысла в словах мужчины. — Я помню еще Лили такой крохой, вечно улыбающейся малышкой, а теперь, оказывается, так приятно слышать, что мое непростое ремесло может кому-то нравится! Ах, как же ты прав, дети так быстро растут...

На заброшенную нами наживку жадно клюнули: шепот, пропитанной гнилым ядом презрения, стал сменятся обычным гулом, витающим в постоялых домах; в глазах людей и нелюдей — скука, а на лицах — недовольство, потому что вместо зрелищ, способных утолить их бездонный аппетит, им бросили как объедки обычные и пустые разговоры. Почти то же самое, видимо, почувствовал и владелец этого заведения, все еще сдерживающий в себе бурлящее раздражение — цедя слова сквозь зубы торопил нас, вынуждая прекратить наш спектакль раньше времени. Я горько выдохнула, надевая маску печали и легкой грусти на лицо. Развернулась к мужчине, на чьей коже уже начинали растаивать подобно воску багровые пятна, и, стараясь придать себе как можно более задумчивый вид, перевела взгляд на «Тамри», который... заставил мое сердце забиться в сумасшедшем беге и чуть не смахнул с моего лица фальшивые эмоции, обнажив всем — истинные.

Остаться... на ночь. Столь простая, но столь желанная фраза брошенной искрой в сухую солому тотчас разожгла в моей душе отчаянную надежду, что этот добрый — словно мне ниспослал его сам Звездный Дракон! — незнакомец не только сможет убережет меня от грязи слов и колкости насмешек, но и спасет мою шкуру от грызущего холода, что голодным зверем рыскал по улицам Тор-Шолле. Я смотрела на него с немым вопросом, застывшим в глазах подобно льду, и не верила в происходящее. От одной мысли, что мужчина сможет по доброй воле снять мне комнату, позволив переждать зимнюю ночь в объятии тепла, по телу проходили колючие мурашки; шерсть, примятая грубой тканью одежды, слегка приподнялась.

Однако утопать в молчании — не выход, нужно было говорить, чтобы иллюзорные театральные маски не покрылись уродливыми трещинами и не рассыпались прахом. И я, стараясь позабыть на краткий миг о будоражащим сознание предвкушении, расстроенно выдохнула — продолжила играть свою роль, роль добродушной мисс Хилл.

— Эх, Тамри, — с легкой грустью произнесла я, посмотрев на мужчину и прижав уши к голове, — я бы с радостью и осталась, но, к сожалению, у меня даже не хватает монет, чтобы снять комнату. Представляешь? Ровно половина, семь монет! — и тут я почувствовала хмурый взгляд, что прожег меня насквозь — владелец постоялого двора хмыкнул. — Словно я чем-то перед самим Звездным Драконом провинилась, что он меня в такую ситуацию поставил, — я замолкла, уткнувшись носом вниз, к себе под лапы, про себя отсчитывая несколько секунд, чтобы потом развеять нависшую между нами тишину вновь: — Но я буду признательна, если ты поможешь в этот раз монетой. Ты же знаешь, в долгу не останусь — не в моем характере!

Подняла на мужчину, чей запах был пропитан всевозможными травами, пристальный взгляд и смотрела — ждала с замиранием сердца его ответа: откажет ли прилюдно или же продолжит быть моим благодетелем?

Разжегся в моем сердце крохотный и слабый огонек надежды, что, извиваясь, робко дрожал, готовый вот-вот погаснуть. Не знала я, чего можно было ожидать от мужчины, решившему по велению души вырваться из шипящей толпы и протянуть мне руку помощи: отказа, завуалированного под сладкой улыбкой, или покорного соглашения на мою пропитанную отчаянием просьбу? Словно наивная простушка, выросшая на сладких сказках, где великое добро побеждает над злом, я хотела верить, что этот незнакомец осуществит мое желание. Может, именно поэтому я смотрела ему в глаза, пытаясь угадать, что за мысли роились в этой бездонной глубине?

Я застыла, словно меня сковали по рукам и ногам невидимыми цепями, и смотрела на него, беспомощно затаив дыхание, — ждала ответа. Сердце, опьяненное волнением, шумно билось в груди, и его удары громкими отголосками раздавались в ушах, а виски горячо пульсировали. Это было глупо. Глупо верить в то, что такая же — мужчина пусть и выглядел достаточно приятно внешне, но одежда, легшая на его плечи, не казалась богатой и роскошной — заблудшая душа сможет помочь медной монетой!.. Глупо, но отчаянно хотелось верить, потому что желания ступать в ледяную обитель на растерзание свирепой вьюги не было. И от этого на душе дрожала тонкая нить надежды...

...которая лопнула, оборвалась, стоило только незнакомцу заговорить:

— Вы не поверите, мисс Хилл! Сам вот точно в такой же ситуации оказался!

Взгляд, полный неподдельного удивления, что искажал кривым зеркалом мой образ радушной «мисс Хилл», — на него. Вцепившись когтями в толстую ткань накидки, я пару раз моргнула, слегка отведя назад уши; хвост, дрогнув, метнулся под тяжелым подолом и обвил ногу. Внутри — жгучая пустота, а на лице — грустная улыбка. Что ж... Это было... ожидаемо, ведь кто готов делиться медяками, добытыми кровью и потом, с нищей бродягой, укутанной в изношенную меховую мантию? Надеяться на большее — глупо, ведь «Тамри» и без того оказал мне помощь, защитив от гнилых насмешек и унижений, но... никто же не запрещал мне мечтать о большем, верно?

Молчать — не выход, нужно было говорить, продолжать писать сценарий нашей нелепой пьесы, от которой отворачивались разочарованные «зрители» — постояльцы трактира. Мысленно смахнув с себя иллюзорную вуаль печали, я попробовала мягко улыбнуться и, сложив перед собой опущенные руки в замок, хотела шутливо отмахнуться от своей же просьбы, забыть ее, как пугающий кошмар, однако я ничего не осмелилась произнести — утонула в молчании. Снова взгляд, полный удивления и непонимания, — на незнакомца, который предложил... что? Послушать приключенческие истории?

Теряясь в догадках, как в хитром лабиринте, я молчала, впиваясь острыми когтями в грубую ткань мантии, и просто хлопала глазами. Однако неподвижно стоять, когда вокруг лишь на краткий миг затаились ядовитые змеи, было нельзя: в глазах — легкая искра, на лице — знакомая всем зрителям этого лицедейства улыбка.

— Это очень заманчивое предложение, Тамри, — ласково мурылкнула я, слегка склонив голову на бок. — Мне всегда нравилось слушать твои истории, ведь из тебя замечательный рассказчик.

Я была согласна на все, лишь бы не возвращаться в зимнюю стужу, лишь бы не слышать голодный вой холодного ветра, лишь бы не чувствовать на своей шкуре ледяные клыки бури... И поэтому так слепо ответила актерской игрой, укрытой и фальшью, и истинной, на игру этого незнакомца: если будет хоть жалкий шанс на то, что я не окажусь в трескучих объятиях мороза, я попробую ухватиться за него изо всех сил.

— Так в итоге комнату брать будете или нет? — снова раздался раскатистый голос хозяина постоялого двора, недовольный и раздраженный. — Если нет, то выметайтесь.

— Полагаю, что будем, верно? — я посмотрела на «Тамри», а затем открыла свою сумку, запустив в нее руку, стараясь нащупать кончиками пальцев холодный металл монет. — Одну, что стоит четырнадцать медяков.

Тесная комната, поделенная с кем-то, лучше, чем стылые стены забытых судьбой каменных домов, среди которых голодным зверем рыскал холодный ветер.